Эх, черны брови наводные, русы кудри накладные! Ступаю и траву не мну! Разожгли казаки костер, а он им и говорит:
— Хотите, через него перелечу?
Старший казак ответил:
— Один так учился летать. Взлетел, летает и летает. Спросили его — пошто не садится. А он отвечает: «Летать-то летаю, а сесть не могу!»
— Я сяду! — пообещал Григорий. — Сейчас буду камлать, как великий кам, которого мы с Бадубаем видеть сподобились, пошаманю, а потом взлечу.
Казаки винца выпили и говорят:
— А что ж, лети, только не сильно далеко.
И стучал Григорий в лукошко барабанное, и кричал разное, все делал, как тот старик. Потом стал на краю костра, напрягся. А только и смог, что перескочить через костер.
Казаки смеются:
— Взял бы сам себя под мышки, а так любой может прыгнуть. А мы испугались: вдруг улетит? Отвечай тогда! Нет, не повесить яичка на спичку.
Сел Григорий рядом с ними, выпил и говорит:
— Ну, крепка брага! Второй раз в жизни такую пью. Одну пил в цыганском таборе под Москвой, отроком был еще. Дали стакан браги, да перетянули поленом по голове и говорят, мол, видишь? Крепка брага, с ног валит!
С шутками да байками одолели-таки дорогу до Томского.
Билось сердце у Григория при виде домов и рек здешних. Многое тут уже с ним было! Но прежде сердечных дел надо было другие решить.
Доложился воеводе и был отпущен к дому своему. Невеселыми словами встретил Григория Васька-Томас:
— Беда, Григорь Осипович, воевода лютует. Всех на делание острога гоняет, отдыха нет. Вино не продать, женки наши без дела заскучали, иные сбежали, иных воевода из города выслал. Доходов нет…
На другой день прискакал казак в съезжую, Григория вызвал. Пришел Григорий. Воевода Осип Иванович не дал и лба перекрестить, и поклониться не дал. Сразу кулаком по столу ударил и орать принялся. Самыми погаными словами Григория честил. Григорий ему отвечал:
— Ты, воевода, сильно не шуми. Оно так, в поле и жук — мясо, а в лесу — и медведь митрополит. Да только слыхал я, что одна кобыла с волком тягалась, так от нее только шкура и осталась.
Илья Микитич сидит, потупившись, молчит. А что сказать, если Зубов пишет о Григории такое, что ни в сказке сказать ни пером описать?
— Вранье! — говорит Григорий. — Вашего Зубова на кривой кобыле не объедешь, у него правды не найдешь, как ног у змеи, не мудрено голову срубить, мудрено обратно приставить. Вы подумайте своими головами…
Дьяк Патрикеев бумажными столбцами потряс:
— У нас челобитные от многих кузнецких людей на тебя имеются, все в бумагах писано.
Григорий поглядел на этого черта тощего, ушника тщедушного, шишимору эту канцелярскую. Перо за ухом, на кисточки для росписи на столе, да свитки бумаг по полкам:
— Дьяк! Мы не с твое писали, бумага терпит. Я Зубову золото нашел. А сам он — кто? Пока молчу, а могу извет заявить. Это так вот безрукий украл, голопузому за пазуху засунул, слепой поглядел, глухой подслушал, немой заорал, безногий догонять кинулся. Вот и вы, все вывернули наизнанку.
— Палача! — заорал воевода. — Поддать ему ума в задние ворота!
Палач Ефим пришел с батогами. Григорий глянул ему в глаза. Ефим всякое видел, иных сжигал, иным головы отсекал, всяко глядели. Но что-то было во взгляде Подреза такое, что палач как бы затуманился.
Григорий сам разделся, сам на лавку лег, мол, давай, почеши спинку! Бил его палач не сильно и с опаской. Волос на спине смягчал удары, как ковер или попона. Воевода крикнул было:
— Посильней! — хотел что-то добавить, но осекся, так глянул на него Григорий. И промолчал князь все остальное время.
Отсчитал палач удары, Григорий вскочил с лавки, не удержался, сказал Щербатому:
— Бил ты, князь, ни за что. Помни!
Хлопнул Григорий дверью, на ходу натянул кафтан, прыгнул с крыльца — да на коня, свистнул — и был таков.
17. ВОРОБЬИНЫЙ СКОК
На Спиридона Солнцеворота прибыл день на воробьиный скок, а медведь в берлоге перевернулся на другой бок. Бабы закармливали кур из правого рукава, да говорили при том волшебные слова. Но не пришло лето, мало курям света, а в темени кочет песни петь не хочет.
В свят вечер не ели до утренней звезды, столу связали ноги, чтобы не сбежал никуды.
В Святки не гни ни обруч, ни прут, не то черти приплод сопрут.
В Святки прикатил Григорий в санях в Спасскую слободу. И сразу к Устинье и Семке: старый друг дороже новых двух.
А в слободе дела странные. Не поймут, что такое, но нет никому покоя. Давно уж ни за что убили старичка, много воды укатила река. Но все бредут сквозь густые леса к здешним местам чудеса.
Семка помогал мельнику Платону прошлой осенью зерно молоть. Явился нищий в рубище, попросил горсточку ржи Христа ради. Платон и говорит:
— Тебе — горсть, другому — другую, так я в прорухе буду, у меня, чать, зерно не свое, а даденное.
А Семке того нищего жаль стало, он сказал:
— Я дам ему горсть со своего мешка! — и сыпанул нищему со своей ржицы две горсти.
На другой день они все даденное крестьянами зерно смололи. Семка стал свое зерно молоть. И был-то всего мешок. Мелет, мелет, уже десять мешков муки намолол, а зерна на жерновах не убывает. Платон говорит:
— Хватит тебе, дай-ка я свой мешок подставлю! — подставил, и сразу мука идти перестала, нет ни зерна, ничего. Озлился Платон, в тот же вечер пошел к попу Ипату и говорит:
— Семка Тельнов — колдун, глаза отводит, с чертями знается.
Ипат вызвал Семена к себе, ругается:
— Говорил я тебе, что пьянка до добра не доведет? Кайся и молись!
Семка и молится, и кается. Своя рожь в этот год не уродила и с мельницы его прогнали. Привез десять мешков муки, намолотых из одного мешка зерна.
А слободчане знаться с ним перестали: колдун! Его к себе не принимают, сами к нему не ходят, в церкви сторонятся. Что тут делать? Запил пуще прежнего Семка.
В город поехал да пару мешков муки на колмацкую травку сменял. Запрется в бане и курит, смолит. И с Устиньей совсем спать перестал. Просто рядом полежать может, а больше — ничего. Ей обидно. Научила ее старушонка одна. Ночью влезла Устинья на колокольню, привязала лоскут от своей рубахи исподней к языку колокола. Звонарь придет, звонить начнет, к Семке от того звона мужская сила вернется.
Но враг рода человеческого силен. Не раз в эти дни Семка в Томский возил муку на колмацкую травку менять. Устька сильно на него озлобилась. А что делать?
Так жили, мучились. А тут вдруг Григорий — нежданно-негаданно. Едва выпили с Семкой по чарке, тот и свалился под стол. Он уже до этого едва на ногах держался.